Я, Бабушка, Илико и Илларион - Страница 14

— «…твой взгляд, твои жемчужные зубы…» Здесь он немножко ошибся, — сказал Илларион.

— Чтоб ему пусто было, о каких зубах он говорит! — всплеснула руками бабушка.

— «…коралловые губы, агатовые волосы, пальцы, руки — вся ты…» — читал Илларион, заливаясь слезами.

— Хватит, ради бога, прекрати, не могу больше! — завопил Илико, почти теряя сознание.

Илларион кончил читать и стал приводить в чувство Клико. Бабушка хихикала. Один я стоял как громом пораженный и окаменевший,

— Когда замуж выдаешь бабушку? Пригласишь на свадьбу? — еле выговорил сквозь смех Илико и снова опрокинулся.

— Мда-а-а, — протянул Илларион, — тут что-то не так…

— Ай-ай-ай, Ольга! До чего человека довела!

— Дядя Илико! — донеслось со двора.

— Кто там? — откликнулся, вставая, Илико. В комнату вошла раскрасневшаяся Мери. С минуту она дула на озябшие руки, совала их под мышки, топала ногами. Отогревшись, она сказала:

— Я искала бабушку Ольгу…

— Здесь я, дочка. Ну и письмо же ты мне принесла, чуть со смеху нас, стариков, не уморила, — сказала бабушка, протягивая ей письмо.

— Бабушка, письмо, которое мне дал учитель… Вот оно, я принесла… А это другое… Откуда оно взялось, даже не знаю…

— Господи, еще одно письмо? Илларион, прочти, пожалуйста!

— «Прошу явиться в школу в связи с недостойным поведением Вашего внука».

— Опять? Опять осрамил меня, бесстыдник?! — Бабушка схватила палку. Я пулей вылетел за дверь.

— Не смей показываться дома, мерзавец! Убирайся, куда хочешь! — крикнула вдогонку бабушка. Вскоре из комнаты вышла Мери. Она шла, опустив голову, задумавшись, не пряча голых рук. Платок сполз ей на плечи, спутанная прядка волос упала на лоб. Сейчас она напоминала мне картину какого-то известного художника. Я не помнил его имени. Мери прошла мимо, не заметив меня.

— Мери! — сказал я тихо.

Она остановилась. Я подошел к ней, осторожно поправил прядку. Она не двинулась с места.

— Прочла?

Мери не ответила. Она лишь окинула меня умным, задумчивым взглядом и пошла дальше.

— Мери!

Мери снова остановилась.

— Это Ромули во всем виноват… Он диктовал. Я хотел совсем не так, а он говорит — так нужно.

— Нехорошо так шутить, Зурико…

— Я не шутил, Мери… Я, Мери… Ты думаешь, я правда такой уж плохой?..

— Нет, не думаю…

Мы медленно двинулись по свежему снегу. Снег все валил, не переставая дул холодный ветер. Мы шли молча. Прошли мимо моего дома, мимо укутанной снегом чинары.

— Здесь похоронен мой Мурада…

— Знаю…

— Я очень любил Мураду, больше всех на свете. Я одинаково люблю его, бабушку, Иллариона и Илико…

— Знаю, Зурико.

— С каждым днем я любил его все сильнее. И Мурада очень любил меня… Я с ним как с человеком разговаривал… Когда он умер, я готов был покончить с собой… От любви человек и впрямь может сойти с ума!.. Тебе холодно?

— Холодно…

— А мне не холодно!

Я скинул тулуп и набросил его на плечи Мери. Руку я не убирал. Так мы и шли по свежему снегу. Шли и молчали… Миновали дом Мери…

— Согрелась?

— Согрелась, Зурико.

— Ты ведь знала моего Мураду?

— Да…

— Он очень любил тебя. Он часто говорил мне: «Мери славная девочка, она лучше всех, таких глаз, как у Мери, нет ни у одной девочки. Мери очень добрая и умная девочка…» Мурада очень любил тебя, так же, как меня, даже больше, чем меня, он никогда не лаял на тебя… Ты ведь тоже любила его?

— Да, Зурико, очень любила, очень.

— Мери!

— Что, Зурико?

Я нежно обнял Мери, привлек к себе и зарылся лицом в ее распущенные волосы. Мери плакала, плакал и я. Снег валил хлопьями, и ветер был, и луна, и солнцe, и любовь, и слезы, и много, много снега. Спросить у Илико, так и радоваться было нечему — ветер, снег. мир рушится. А я радовался и этому ветру, и луне, и солнцу, и моей любви, и этим белым-белым хлопьям снега.

ОДИННАДЦАТЬ ПУДОВ КУКУРУЗЫ

Любимую свинью Илико — чистокровную йоркширку с огромными обвислыми ушами, маленькими, за плывшими жиром глазами и коротким, смешно вздернутым рылом — все село звало Серапионой.

Свинья поросилась дважды ежегодно, и каждый раз — ранней весной и осенью — производила на свет двенадцать розовых кругленьких поросят. Илико, конечно, продавал их и зарабатывал на этом весьма не дурно. В годы войны Илико стал обменивать поросят на кукурузу.

Не удивительно, что Илико души не чаял в Серапионе, называл ее кормилицей и буквально на руках носил. Сам не доест, а свинью накормит. Стоило только похвалить Серапиону — и Илико таял. Он тут же бросался угощать вас водкой и ненаперченным табаком, обещал лучшего поросенка со следующего опороса и бог знает еще что! Мы с Илларионом прекрасно знали об этой слабости Илико и наперебой восхваляли десятипудовую йоркширку.

Вот и сейчас мы сидим под тенистой яблоней во дворе Илико, с уважением поглядываем на развалившуюся тут же Серапиону и мирно беседуем.

— Ну и свинья! В жизни не видел такой! — говорит Илларион.

— Кормилица моя! Сокровище мое! — Илико нежно щекочет Серапионе брюхо. Свинья блаженно щурит глаза и хрюкает. Илико с умилением смотрит на покрасневшие, вздувшиеся соски свиньи. Двенадцать сосков! Двенадцать породистых поросят! Бог даст, не сегодня-завтра Серапиона благополучно разрешится, и тогда — принимай, Илико, мешки с золотистой кукурузой!

— И где ты достал такую породистую свинью, Илико? — спрашиваю я.